О мифологизации действительности

Обсуждали намедни с подругами статью на Wonderzine про миф о парижанке. Вроде бы и понятно, что, как и любой миф, этот образ относится к сфере идеального и ничего общего с реальностью не имеет. Вроде бы и очевидно, что создан этот образ был рекламщиками, как и множество других архетипических образов, на которые призывают равняться девочек, девушек и женщин по всему миру корпорации, мечтающие задорого продать очередную порцию атрибутов, позволяющих приблизиться к "идеалу". И всё равно, многие на этот миф покупались, покупаются и будут покупаться: страдать от комплексов, мучиться, тщетно искать в ком-то тот самый идеал, тратить уйму денег, сил, времени, здоровья и нервов на то, чтобы приблизиться к недостижимому - а иначе говоря, исполнить желание Другого: быть тем, кем хочет, чтобы ты была, Другой, или быть с той, с кем хочет, чтобы ты был, Другой. И ведь если задуматься, то раз мифы не только не уходят в прошлое, но и вновь зарождаются, расцветая пышным цветом в обществе потребления, то наверное это кому-нибудь нужно - пожалуй, что даже (если не всем, то почти) всем. Что скрывается за этой попыткой превратить реальность в миф? Прятаться в этой сказке, в ужасе отступая перед проявлениями реального, периодически прорывающимися сквозь неё?

Была у нас как-то в универе интереснейшая лекция Ильи Владимировича Утехина (впрочем, как и все остальные его лекции), как всегда, обо всём понемножку. Не стоит недооценивать известную - точнее, даже избитую, - метафору "вся жизнь - театр": за ней кроются весьма глубокие и проницательные наблюдения. Театр - не то же самое, что кино: в театре всегда присутствует бóльшая условность, которую все зрители по умолчанию принимают и воспринимают происходящее на сцене так, как если бы оно происходило в действительности. На время спектакля зрители оказываются объединены испытываемыми ими чувствами, вовлеченностью в происходящее. Это что-то вроде таинства, в которое вас посвящают, и за что многие любят театр. Но мысли о том, чтобы сделать театральную условность более правдоподобной, конечно же посещали режиссёров-постановщиков. Были попытки привнести элементы реальности в происходящее на сцене - например, вместо бутафорских туш животных, развешенных в мясной лавке, пробовали повесить настоящие, - но они не увенчались успехом: настоящие туши издавали специфический запах, который мешал зрителям и актёрам погрузиться в действие. Оказалось, что реальность театру не нужна, она ему не подходит, не вписывается в театральные каноны. Как говорил Н.Н. Евреинов, "на сцене нужна не реальность, а репрезентация реальности."

Вернёмся от метафоры о театре к жизни: жизнь человека также не тождественна реальности. Представление о человеческом обществе как о надстройке над миром природы, созданной для того, чтобы наиболее эффективно удовлетворять потребности человека, неверно: наша жизнь не сводится к сугубо практическим действиям. Собственно, культура непрактична вообще. Например, в каком-нибудь африканском племени могут выбросить совершенно целый, пригодный к использованию горшок из-за того, что во время ритуала тот, кто произносил заклинание, запнулся; дикость - скажете вы? Другой пример: мы не едим сверчков, хотя они съедобны и питательны. Что нас останавливает? Чувство отвращения - совершенно иррациональное: просто в нашей культуре это не принято. Такой способ организации жизни, который избирает для себя та или иная культура, не является самым эффективным. Культура - это то, что делается "по приколу". Зачем нам это? Символизация, ритуализация поведения - это культурный метод освоения действительности.

Реальность невыносима. Нам нужна символизация, потому что без неё мы сойдём с ума. Непосредственные контакты с реальностью вызывают у нас слишком много эмоций.

Животные живут в неприкрытой реальности: они едят, совокупляются, рождают детёнышей, стареют и умирают, не обнося это всё какими-то ритуалами. Нет, хорошо, у некоторых животных есть "брачные" ритуалы, но такое поведение подчинено определённой биологической цели. Символическое поведение человека менее всего обусловлено биологическими причинами, оно максимально произвольно - и потому разнится от культуры к культуре.

Животные не могут осознать всего того, что с ними происходит, поскольку не обладают разумом, а, следовательно, способностью к саморефлексии. Человек же разумом обладает, поэтому ему нужно постоянно от этой реальности отвлекаться. Что такое наша реальность: то же самое - рождение, смерть, секс, старение и т. д. Мы не думаем об этом каждый день - все наши физиологические процессы обставлены целым рядом условностей, а индустрия развлечений, которая также расцвела при капитализме, предлагает миллионы способов от этой реальности отвлечься.

Каждый человек создаёт образ себя, составляя его из тех символических элементов, которые предлагает ему культура - этот образ постоянно претерпевает изменения, в зависимости от ролей, которые мы играем. Мы смотрим на себя в зеркало не для того, чтобы увидеть, как мы выглядим на самом деле, но для того, чтобы увидеть различия между действительностью и тем, что мы представляем себе (т. е., тем, как нам кажется, что/хочется, чтобы нас видели другие) и по возможности эти различия устранить. Мы хотим быть уверенными в том, что играем свою роль безупречно (конечно, это невозможно, поэтому нам приходится мириться с тем, что мы имеем на самом деле). Жизнь человека - своего рода перформанс, который он разыгрывает перед зрителями, которые, в свою очередь, разыгрывают свой перформанс. Мы подсознательно (если не сознательно) постоянно оцениваем наши действия с точки зрения окружающих: будет ли это уместным? обидится ли он? понравится ли это ей? и т. д. Возможно, это прозвучит довольно цинично, но даже при выборе партнёра мы не обходимся без мыслей о том, как мы будем выглядеть вместе с ним/с ней - впишется ли он/она в разыгрываемую нами роль. Конечно, только при поверхностном контакте, до того, как мы узнали человека. Потому что в человеке есть многое, чем можно очароваться. Не в последнюю очередь благодаря тому, что возникают новые мифы, но далеко не только поэтому.

Само по себе возникновение новых мифов не страшно, это естественная потребность человеческой природы, инструмент познания жизни и защиты от реальности. Но знаете что страшно? Что рыночная экономика вторглась в сферу символического и управляет нашими жизнями по своему усмотрению, становясь частью Другого для миллионов людей. Искусство предлагает нам новые мифы, которые доставят нам эстетическое удовольствие, помогут сбежать от жестокой реальности, найти в этой реальности что-то прекрасное и этим вдохновляться. Рекламные мифы создаются с целью заработать как можно больше денег. Конечно, вы это знаете: это и без всех предыдущих размышлений было понятно. 

Грустно то, что кому-то рыночная мифология заменяет всё остальное. Кто-то просто не сможет придумать ничего сам, очароваться другим человеком, потому что обнаружит в нём что-то, за что можно этого человека полюбить, а будет гоняться за образом пресловутой парижанки, или кого-то ещё. Прекрасно можно понять несчастных настоящих парижанок, в этот образ не вписывающихся, и многих-многих других, на ком эти самые корпорации и наживаются, заставляя чувствовать себя неполноценными и делать всё для того, чтобы приблизиться к недостижимому идеалу.

Мне кажется, из этой ситуации может быть только один выход: раз мифологизация действительности - часть человеческого естества, разрешить проблему с несоответствием людей существующим мифам можно только путём создания мифов, которые могли бы включить бóльшую часть людей в свою систему - это challenge для художников, режиссёров и всех деятелей искусства.

P.S.: На протяжении последних нескольких лет меня саму преследуют навязчивые мысли о том, что меня оценивают как товар или услугу, а не как человека. Такой страх возник у меня на работе, когда приходилось иметь дело с клиентами, которые не задумывались о том, что перед ними сидит человек, который им ничего плохого не сделал, который просто выполняет свою работу, но сам не является ни товаром, ни услугой, которой они по каким-то причинам оказались недовольны. В первую очередь, этот страх у меня ассоциировался с работой, поэтому поиск нового места сопровождался у меня паникой и мыслями о том, что придётся снова пройти через этот ужас. Но вышло так, что на новой работе я с приятным удивлением обнаружила, что каждого сотрудника и соискателя ценят в первую очередь как человека, а человек, от которого я и в страшном сне не могла такого ожидать, отнёсся ко мне как к вещи, от которой предпочёл избавиться. What a time to be alive!

The unnameable

Медленно, но верно, на протяжении нескольких лет пытаюсь пробраться сквозь тернии к пониманию психоаналитической концепции Лакана. Как пассажир корабля дураков, вглядываюсь в даль, и мне всё кажется, что туман постепенно рассеивается, и где-то вдалеке виднеется берег истины (который, конечно, недосягаем). Но я не оставляю попытки, и вот ещё одна – механизм формирования фантазма в связи с расщеплённой структурой субъекта.

Следует, пожалуй, её напомнить. Субъект пребывает в 3 регистрах: воображаемом, реальном и символическом. Лакан утверждает, что бессознательное структурировано, как язык, и трёхчастная структура субъекта – одно из подтверждений: здесь можно вспомнить семантический треугольник, в котором слово, вещь и понятие соответствуют символическому, реальному и воображаемому.
Символическому соответствует бессознательное субъекта и та её часть, которая сначала идентифицируется у ребёнка с родителями, затем – с учителями, а также впоследствии и с различного рода безличными законами, правилами, установками, возможно, религией, культурой и т. д. – то есть, со всем, что является для человека авторитетным и значимым – из этого рождается Большой Другой. С ним субъект постоянно ведёт внутренний диалог, от него он ожидает одобрения, с ним соизмеряет свои поступки и именно поэтому «желание субъекта – это желание Другого», неосознанное желание, поскольку находится оно в регистре бессознательного. Благодаря этому внутреннему «цензору», человек вписывается в общество, занимает определённое место в иерархии социальных отношений, но платит за это довольно высокую цену.

Реальное субъекта как бы урезается в результате ограничений, налагаемых на него со стороны символического. В некий момент столкновения – столкновения с реальным – субъект лишается чего-то, что Лакан называет объектом а. По сути, субъект лишается своей первоначальной полноты бытия. Этот момент – поворотный в судьбе субъекта. Объект а является напоминанием о той реальности, часть которой навсегда осталась для субъекта скрытой, и субъект ищет её повсюду.

Реальное – то, что не может быть выражено с помощью слов, то, что не поддаётся символизации, то, что непостижимо.

Никогда не знаешь, из-за чего может возникнуть фантазм: чья-то улыбка, поворот головы, то, как легли на долю секунды волосы и т. д. – это могут быть какие угодно странные или банальные вещи, но те, которые будут напоминать субъекту о его объекте а, который он потерял. Реальность проглядывает сквозь любовь, эту попытку коммуникации без слов.

Вспомним фразу Лакана о том, что бессознательное структурировано как язык. Соответственно, оно оперирует теми же механизмами, что и язык – метафорой и метонимией. С объекта а (ну, точнее, не с самого объекта а – объекта а у нас нет, он утрачен, но с того, что этот объект а нам напоминает, некое его означающее) желание переносится (метонимия) на другого – собственно, человека – точнее, его/её идеальный образ, который формирует наше воображаемое. Этот идеальный образ заменяет (метафора) объект а.

Итак, ещё раз: когда триггер в виде объекта а привёл механизм зарождения фантазма в действие, на помощь приходит воображаемое, которое конструирует идеальный образ другого (другой с маленькой буквы – равный тебе субъект, такой же, как и ты), вокруг которого и формируется фантазм.

Объект а – причина возникновения желания, оно вписывает субъекта в мир, заставляет гнаться за объектом желания, и в то же время от него убегать. Почему убегать? – «Желание никогда по сути не направлено на достижение своего объекта, это такое дело суть которого в самом деле, движении, но никак не в достижении; желание направлено лишь на то, чтобы воспроизводить себя как желание (именно потому излишнее приближение к объекту заканчивается смертью желания, либо страхом, бегством прочь). Таким образом, желание оказывается максимально диалектичным, оно в любой момент может развернуться на 180 градусов, соскочить на иной объект». Фантазм – такая психологическая конструкция, которая стремится поддерживать собственный гомеостаз. Желание неосуществимо, поскольку направлено не непосредственно на объект, но на идеальный образ этого объекта, который сформировался в нашем воображении. Идеальное и реальное не сосуществуют, они находятся в разных регистрах: невозможно обладать тем, что существует лишь в моей голове. Встреча с реальным означает смерть фантазма, с одной стороны. С другой стороны, мысль о том, что субъект может лишиться объекта своего желания, приносят субъекту невыносимые страдания. В итоге, субъекту приходится балансировать между желанием (воображаемым) и объектом (реальным) – никогда не достигая желаемого, но и не отказываясь от него. Эту логику желания Лакан сравнивает с фразой «кошелёк или жизнь», ситуацией мнимого выбора (∨ - логическое исключающее или). Фактически, выбора у нас нет: мы либо лишимся кошелька, но сохраним жизнь, либо лишимся жизни (и кошелька. Нужен ли он, если нет жизни? – Едва ли.). Как же быть? У субъекта будет и желание (воображаемое), и объект (реальное), если только притвориться, что объект на самом деле не нужен, если попытаться отрицать желание, а тем временем втихаря приблизиться к объекту желания, пока оно дремлет. «Или» превращается в «и» (∧). Вот она, формула фантазма:
   ∧
S ∨ a
Получается что-то вроде ромбика. Однако, всё равно нельзя и желать, и обладать. «И...и» - в данном случае - то же, что и «ни...ни» (∧ = ∨). Субъект оказывается заперт в своём фантазме, будучи не в состоянии ни отказаться от объекта, ни завладеть им.

Расщеплённость субъекта, желание Другого и mirror-selfie

Это будет чем-то вроде реферата некоторых статей из нового Логоса, посвященного психоанализу Жака Лакана, которые меня больше всего заинтересовали.

Что мы знаем о лакановском субъекте? Субъект расщеплён, он не может быть осмыслен сам по себе, он существует одновременно в трёх регистрах: воображаемом, реальном и символическом.

 

Воображаемое: то, каким видит себя субъект, Ideal-ich (то есть, идея о том, какой я есть). Лакан выделяет стадию зеркала, на которой формируется эго - объект внутри субъекта: когда ребёнок впервые видит себя в зеркале и узнаёт себя, начинает себя идентифицировать с тем образом, который явился ему в зеркале. При этом в роли зеркала могут выступать и другие люди (другие с маленькой буквы, то есть, такие же, как я, равные мне индивиды): какие-то образы нас отталкивают, вызывают агрессию и отчуждение, и одновременно заставляют нас отождествлять себя с ними, какие-то образы нас манят, соблазняют. Путём сопоставления себя с другими формируется Ideal-ich, воображаемое "я". Славой Жижек для иллюстрации 3 аспектов существования субъекта приводит пример с игрой в шахматы: воображаемому соответствует внешний вид шахматных фигур (король - с короной на голове и т.п.) и то, как они называются.

Символическое: то поле, в которое помещается субъект, как только ему дали имя. С самых первых дней субъект попадает под влияние Большого Другого (изначально - родители, но впоследствии любая инстанция, оказывающая на человека воздействие: школа, церковь, государство, закон, культура). Благодаря Большому Другому субъект становится собственно субъектом: будучи вписанным в иерархию социальных отношений, обретает некое конкретное существование, становится членом общества, но в то же время теряет свою изначальную свободу, "полноту бытия" [1]: тебе тут же предписывают какие-то правила, которым ты должен следовать, тебя ограничивают в том, что тебе позволено делать. К порядку символического относится бессознательное субъекта, которое выстроено по тому же принципу, что и язык. Язык - система символов. Пользуясь языком, человек также оказывается вплетённым в символическое, пронизывающее всю нашу жизнь, определяющее границы дозволенного, одобряющее или осуждающее. В шахматах порядку символического соответствуют правила игры: то, каким образом каждая фигура ходит, то, что за один раз можно сделать только один ход и т.д.

Реальное: "несимволизируемое ядро, которое не может быть выражено ни в каких словах, ни в каких образах, но при этом вокруг этого ядра структурируется то, что мы называем реальностью." [1] Real-ich теряется "в согласованном лязганье цепей означающих" [1], за образами, с которыми субъект себя идентифицирует, за системой социальных отношений, сетью порядка, закона, культуры, частью которых субъект стал благодаря Большому Другому. 

Лакан приводит пример, в котором объясняет разницу между субъектом высказанного (sujet de l'énoncé) и субъектом высказывания (sujet de l'énonciation):

представим, что субъект А произносит фразу: "Я очень добрая." В этой фразе "я" – это эго субъекта, воображаемое "я". При этом нам известно, что незадолго до этого субъект А повела себя зло. Это настоящий, реальный субъект А, "полный субъект".

В игре в шахматы плану реального соответствует непосредственная ситуация, в которой разыгрывается партия, непредсказуемые обстоятельства: утомлённость игроков, их интеллектуальные способности и т.д.

Итак, если обобщить всё вышесказанное, то реальное "я" субъекта оказывается сокрыто за воображаемым "я" и установками Большого Другого. Субъект оказывается "расколотым между эго и бессознательным", на месте реального "я" образуется зияние, которое субъект пытается восполнить, растворившись в Другом. [1] "Субъект рождается благодаря Большому Другому и должен раствориться в Большом Другом. У субъекта нет выбора – "быть собой" или же быть тем, кем тебя считает Большой Другой. Вернее, выбор есть, но это, как поясняет Лакан, псевдовыбор, выбор без выбора, "кошелёк или жизнь". [2]

Особенно интересна в этом аспекте статья Дмитрия Узланера "Под взглядом Другого: селфи сквозь призму лакановского психоанализа". В частности, рассматривается феномен mirror-selfie, как наиболее показательный пример.

Субъект не способен увидеть себя со стороны, охватить взглядом согласованный, цельный образ самого себя. "Взгляд со стороны - всегда иллюзия, так как когда я смотрю на себя со стороны, это всегда одна часть меня, которая глядит на другую часть меня". [2]

В mirror-selfie субъект смотрит на себя в зеркало как бы глазами Другого через объектив камеры смартфона. Лакан говорит о том, что взгляд Другого "не просто смотрит - он ещё и показывает". В том смысле, что взгляд Другого, направленный на субъекта, преобразует его, "подобно тому, как кинопроектор проецирует образы на экран". [2] Тот образ, который создаёт для себя субъект в селфи, задаётся стандартами/идеалами современного общества, которые субъект получает от Большого Другого. Соответствие этим идеалам делают субъекта привлекательным для других субъектов, также вращающихся вокруг этого Большого Другого, и в конечном счёте для того Другого, которого субъект так хочет впечатлить (Мужчина/Женщина, которые увидят selfie). 

Таким образом, вокруг взгляда Другого выстраивается вся картина, которая, к тому же, организуется этим же взглядом: субъект объективируется, застывает под этим взглядом, превращается из зрителя картины (субъект взгляда) в часть этой картины (объект взгляда).

Взгляд Другого в то же время является причиной тревоги субъекта. Как пишет Ж.-П. Сартр, субъект "уже изначально дан к рассмотрению (donné-à-voir)", "возможность быть увиденным другим" - постоянная реальность субъекта. Взгляд - это постоянное напоминание о том, что "я уязвим, что я имею тело, которое может быть ранено, что я занимаю место и ни в коем случае не могу избежать пространства, в котором я беззащитен. Короче говоря, я рассматриваюсь." [2] Эта постоянная возможность быть рассматриваемым объектом рождает стыд. "Ад - это другие", - говорит Сартр. "Мы все палачи друг для друга". [2]

"Травмирующее, стыдящее измерение взгляда Другого запускает серию защитных механизмов, направленных, в частности, на объективацию Другого. Я хочу одомашнить взгляд Другого, превратить его в подчинённый мне объект." [2] Это как раз и происходит в mirror-selfie: взгляд Другого у нас в руках (объектив камеры смартфона). Мы смотрим на себя глазами Другого в зеркало, теша себя иллюзией, что мы можем этот взгляд контролировать.

Но на самом деле, взгляд Другого не в нашей власти, он всё равно хранит в себе опасность - встречу с Реальным. Это могут быть ехидные комментарии, высмеивающие субъекта, (body)shaming и т. д., каким бы идеальным в представлении субъекта образ ни был. Причина тревоги субъекта - непостижимость желания Другого ("Чего он хочет от меня? Зачем он это делает?"). Но именно это должно привести нас к осознанию того, что "Другой сам расколот, что он содержит в себе нехватку, что он сам никем и ничем не гарантирован ("у Другого нет Другого").

Но зачем же субъект добровольно обрекает себя на такие страдания? Дело в том, что у Другого есть то, что нужно субъекту - парадоксальная причина его желания, объект а. Что такое этот объект а, который запускает наше желание? В лакановской формуле фантазма "лишённый целостности субъект стремится к утраченной полноте, олицетворяемой для него объектом а."

"Объект-причина желания буквально вписывает субъекта в мир, вмещает его в картину: объект, который захватывает моё желание, как бы возвращает мне мой же взгляд, он вопиет ко мне, превращается в центр, вокруг которого выстраивается вся остальная картина." [2]

В том же Логосе Сергей Зимовец в статье "Один оттенок фейсбука" рассматривает коммуникацию в социальных сетях в аспекте извращения наподобие эксгибиционизма под влиянием расширения границ нормопатии: вынесение личного в сферу публичного, где соц. сети выступают в роли "Великого Мастурбатора". [3] Это исследование тоже весьма любопытное, но мне всё же кажется, что если посмотреть на общение в соц. сетях с точки зрения лакановского психоанализа, - ведь, как правильно заметил автор статьи, пользователь всегда находится в сети для Другого, - окажется, что это всего лишь новый способ взаимодействия с Другим. И так же как с выкладыванием селфи в Инстаграм, когда мы публикуем очередной пост, комментируем чью-то запись, или пишем кому-то в надежде на ответную реакцию, мы можем либо получить в ответ негативный отклик, либо никакого отклика (что тоже для субъекта травматично), то есть, нас подстерегает встреча с Реальным. Как уже было отмечено, человек "изначально дан к рассмотрению", поэтому готовность представлять себя публике, создавать свой идеальный образ - не новая для субъекта практика. Другое дело, что с развитием технологий психологические процессы становятся более очевидными. Я согласна с Д. Узланером в том, что "новые технологии <...> приводят вовсе не к трансформации природы человека, о чём так сильно любят беспокоиться консерваторы, но, наоборот, к выявлению этой природы". [2] 

Это положение подтверждает и исследование П. Колозариди "Мем о бесславии", в котором автор отмечает поразительные черты сходства интернет-мемов с культурными явлениями прошлого: "Не напоминает ли это [повторяемость мемов, их воспроизводимость, узнаваемость, отсутствие автора] средневековые книги, переписанные много раз с комментариями? Или иконопись неизвестных мастеров, где сюжеты переходят из одного в другой, а мастера остаются неизвестными? Ведь интернет-мем, чтобы быть успешным, должен повторять то, что уже известно, не разрушать канон, в котором он производится, а закреплять его."

"Идеи, связанные с интернетом, постоянно балансируют между идеей архаизации и радикального модерна, и мемы, конечно, выглядят частью "архаичного" мифа. Глобальная деревня, переход от текстового общения к передаче визуальных сигналов, создание микрогрупп, сообществ то ли по образцу племён, то ли  по подобию коммун..." [4]

Источники:

1. Узланер Д. "Многомерный субъект: верующий в "воображаемом", "символическом" и "реальном" регистрах" // Логос. - Том 26, №6. - 2016. - С. 21 - 56.

2. Узланер Д. "Под взглядом Другого: селфи сквозь призму лакановского психоанализа" // Логос. - Том 26, №6. - 2016. - С. 189 - 215.

3. Зимовец С. "Один оттенок фейсбука" // Логос. - Том 26, №6. - 2016. - С. 1 - 20.

4. Колозариди П. "Мем о бесславии" // Логос. - Том 26, №6. - 2016. - С. 219 - 235.

Кохау ронго-ронго и язык чероки

"в три слога слоган твой ars longa
вовек не станет (будет?) голос твой
ни билом вечевого гонга
ни стоном песни кочевой

но может быть собрат Армстронга
гостя на выжженой (вымершей) земле
твои кохау ронго-ронго
найдет в запекшейся золе"

Ронго-ронго, фрагмент малой таблицы из Сантьяго

Так начался рассказ про кохау ронго-ронго, что может быть приблизительно переведено как "говорящие дощечки", на истории языкознания. Фёдор Никитич мельком говорит, что имени автора не помнит - жаль. Впрочем, кто его знает, может, просто скромничает? :)
До сих пор язык на этих дощечках не расшифрован. К тому же, непонятно, реальное ли это письмо или что-то вроде карго-культа, подражания письму европейцев. Значки однообразные, их количество соотносится с возможным для письменности, но это всё, что на данный момент известно об этих находках с острова Пасхи. Оказывается, две такие таблички хранятся у нас в Кунсткамере. Википедия говорит: "Одну из дощечек Жоссан в 1871 году подарил приплывшему на Таити российскому этнографу Н. Н. Миклухо-Маклаю. Другую дощечку Миклухо-Маклай приобрёл, вероятно, на Мангарева, и привёз их в Санкт-Петербург, передав в Кунсткамеру, где они и хранятся по сей день." Надо будет сходить на разведку!
До сих я про карго-культы слышала как про явление, не имеющее отношения к языку, но нечто подобное в области языков, правда, гораздо более осознанное, оказывается, тоже было.

Вождь Секвойя

В начале 19 в. индеец Джон Гесс (известный также как Джордж Гист или вождь Секвойя), не зная английского, но вдохновившись письмом белых людей - особенно его поразили письма и газеты, которые он называл "говорящими листьями", - решил создать собственную письменность для своего родного языка чероки. Большинство его соплеменников считали письмо разновидностью колдовства, особым даром или просто мошенничеством белых. Но Секвойю не устраивало ни одно из этих объяснений. Он объявил, что сможет придумать способ "to talk on paper" между индейцами чероки, несмотря на то, что его семья и друзья считали идею абсурдной.
Про самого Секвойю известно, как ни странно, очень мало: его мать была индианкой а отец - белым или наполовину белым. Секвойя с детства хромал, по какой причине - неизвестно. Отец ушёл от них, когда Секвойя был ещё маленьким, и мать воспитывала его одна, она владела магазином. Секвойя был гением-самоучкой: ещё ребёнком он самостоятельно спроектировал и построил систему желобов и молочный сепаратор, затем, когда он повзрослел и стал больше общаться с белыми, он научился ювелирному делу, стал серебряных дел мастером, а потом занялся кузнечным делом. Сам изготовил свои инструменты, кузнечный горн и мехи.

Около 1809 года он приступил к осуществлению своего замысла. В арсенале у Секвойи был только справочник по английскому правописанию, полученный им от школьного учителя. Секвойя не умел читать и сам придумывал фонетические значения для латинских букв. Сначала он хотел придумать знаковое обозначение для каждого слова - на это он потратил целый год. Соседи и друзья подумали, что он сошёл с ума: его поля оставались незасеянными, всё своё время энтузиаст-самоучка посвящал разработке алфавита. Говорят, что его жена сожгла его первые наработки, потому что опасалась, что они были колдовскими. Секвойя понял, что такой подход непрактичен: потребуется запоминать слишком много символов. Тогда он решил придумывать знаки для каждой идеи, но также столкнулся с трудностями практического воплощения.
Наконец, Секвойя пришел к силлабической системе письма. Где-то через месяц у него было уже 86 символов (6 - для обозначения гласных, остальные - для обозначения слогов), некоторые из них были заимствованы из латиницы, некоторые напоминают что-то совершенно невероятное - греческий, кириллицу и чуть ли не глаголицу (хотя конечно то, что Секвойя мог быть знаком с греческим, кириллическим или глаголическим письмом, исключено; нет также и связи между звучанием символов в других языках и их звучанием в придуманной Секвойей системе письменности: например, знак для звука /a/ напоминает латинскую D, ведь Секвойя не знал, как должны читаться латинские буквы).

Письмо чероки

Сначала Секвойя обучил письменности свою 6-летнюю дочь, поскольку ни один взрослый не выразил желания учить колдовские знаки. Не сразу соплеменники оценили по достоинству изобретение Секвойи. Чтобы доказать вождям, что то, что он делал, не было магией, Секвойя составлял "говорящие листья", читал их вслух, затем листья передавали его дочери, которая должна была также их прочитать. Не имея возможности общаться, Секвойя и его дочь воспроизводили один и тот же текст. Наконец, индейцы убедились, что Секвойя и его дочь действительно понимают записанные тексты, и Секвойя принялся обучать своему письму всех желающих - письменность быстро распространилась среди индейцев чероки. Он надеялся объединить свой народ: восточных и западных чероки.
В 1824 Генеральный Совет Восточных Чероки наградил Секвойю большой серебряной медалью за изобретение силлабического письма. С одной стороны было выбито его изображение и текст на английском: "Presented to George Gist by the General Council of the Cherokee for his ingenuity in the invention of the Cherokee Alphabet.", а с другой стороны были изображены две длинные курительные трубки и тот же текст на языке чероки.
В 1825 году племя чероки официально приняло письменность, придуманную Секвойей, а с 1828 начала издаваться газета Cherokee Phoenix, первая газета племени чероки с текстом на английском и на чероки - сбылась мечта Секвойи!

Ну и, наконец, то, чего я никак не могла подумать: австрийский ботаник Штефан Эндлихер был так впечатлён историей Секвойи, что в 1847 году назвал в честь него растущий в Калифорнии реликтовый вид деревьев гигантской секвойей (не наоборот!).

Что же тогда значит имя Секвойя? По разным сведениям Секвойя может происходить от слова "siqua", что на языке чероки означает "боров", или от слова "sikwa", что, в свою очередь, означает либо "боров", либо "опоссум" + "vi" - "место" или "загон" - возможно, указание на физическое увечье Секвойи.
Мистификаторы говорят, что на самом деле письмо чероки было изобретено ещё давным-давно, а Секвойя был всего лишь последним членом клана писцов, владевшими тайной этой письменности, однако верить таким рассказам оснований нет. Некоторое время назад (2009 год) в пещере на юго-востоке штата Кентукки на стене были изображены 15 знаков азбуки индейцев чероки. Возможно, это был сам её изобретатель или один из его первых учеников. Автор надписи оставил дату - 1808 или 1818 год. Рядом со знаками азбуки находятся традиционные петроглифы чероки, изображающие медведей, оленей и птиц. Сопоставление азбуки и петроглифов может обнаружить заимствования, которые Секвойя использовал, создавая письменность для своего народа.
Такая вот история.

Through the language glass (Часть 3, финальная)

(продолжение)

Итак, Гумбольдт заявляет, что "Язык - формирующий орган мысли". Эта идея оказалась близка Эдварду Сепиру, чей интерес к "экзотическим" языкам пробудил Франц Боас, харизматичный профессор антропологии из Колумбийского университета, который был также одним из первых учёных, исследовавших языки североамериканских индейцев. Позднее Сепир вспоминал о своей первой встрече с Боасом и о том, как Боас приводил примеры то из одного, то из другого языка индейцев, опровергавшие все обобщения о структуре языка, которые были известны Сепиру.  Сепир понял, что германская филология научила его очень малому, и что ему ещё "только предстоит узнать всё о языке". Тогда-то он и начал заниматься изучением чинукского языка, языка навахо, нутка, яна, тлингитского языка,  кучинского языка, ингалик, хупа, паюте и многих других языков, анализируя их с поразительной проницательностью. Сепир выдвинул предположение о том, что родной язык влияет на формирование мыслей.

Эту идею развил его ученик, Бенджамин Ли Уорф. Он занимался изучением языка индейцев хопи и обнаружил, что в нём не находит выражение концепция времени как линейной последовательности событий, а также обнаружил ряд других структурных различий языка хопи с европейскими языками, на основании чего он сделал ещё более радикальный вывод: родной язык определяет и ограничивает когнитивные категории.

Гипотеза Уорфа (т. н. Гипотеза лингвистической относительности, известная также как  Гипотеза Сепира-Уорфа) подверглась критике последующих поколений лингвистов (теперь в лингвистическом мире теория Сепира-Уорфа пользуется дурной славой, а любой намёк на согласие с ней считается ужасным моветоном), в первую очередь из-за того, что Уорф не приводил никаких конкретных примеров того, как именно язык может повлиять на мировосприятие носителей. В 1983 году Эккехарт Малотки, который долгое время занимался полевыми исследованиями языка хопи, издал книгу под названием "Время хопи", в которой на 677 страницах, напечатанных мелким шрифтом, приводит многочисленные выражения для обозначения времени в языке хопи, а также парадигму спряжения "вневременных глаголов", в том числе их изменение по временам  и видам.

Возвращаясь к нашим несчастным жителям Судана, которых привезли в берлинский зоопарк в 1878 году и экзаменовали на знание названий цветов: выяснилось, что действительно, в их языке отсутствовали слова для обозначения некоторых цветов - в частности, синего. К тому же, классификация цветов, для которых слова в их родном языке были, могла довольно сильно отличаться от привычной нам классификации. Например, зелёный и жёлтый не различались как отдельные цвета, для них использовалось одно и то же слово. Тогда учёные решили проверить: а видят ли они цвета так же, как и мы? Был предложен тест с мотками шерсти: нужно было выбрать оттенки одного и того же цвета и расположить их вместе. И это испытание абсолютно все участники прошли успешно. Этот и множество других фактов заставили исследователей усомниться в верности как предположения о том, что отсутствие слов для обозначения цветов в древних языках указывало на то, что наши предки эти цвета не различали, так и того, что язык предопределяет мышление. Между прочим, если вспомнить о том, что в английском не различаются "синий" и "голубой" цвета, для которых есть общее слово blue, уже не кажется таким странным то, что в некоторых языках народов Африки "зелёный" и "жёлтый" мыслятся как разные оттенки одного цвета. То, что в русском языке используется одно слово - рука - для английских hand и arm, не означает, что носители русского языка не видят разницу между кистью и всей рукой.

Франц Боас

В 1938 году Франц Боас высказал проницательное наблюдение по поводу роли грамматики в языке. Он писал, что помимо связывания слов в предложении, грамматика выполняет ещё одну очень важную функцию: она определяет те аспекты опыта, которые должны быть выражены в речи.

Роман Якобсон (справа) с Жаком Лаканом

Два десятилетия спустя Роман Якобсон, российско-американский лингвист уточнил идею, высказанную Боасом: "принципиальные различия языков заключаются в том, что они должны выражать, а не в том, что они могут выражать."
Иными словами, языки различаются не тем, что они позволяют выразить - в теории на любом языке можно выразить какую угодно идею - но тем, какую информацию они вынуждают носителей сообщать.
К примеру, англичанин может сказать "I spent yesterday evening with a neighbour", не уточняя пол человека, с которым он провёл вечер. В русском языке так сделать не получится: или сосед, или соседка - язык вынуждает нас указывать пол (равно как и в немецком: Nachbar/Nachbarin и во французском: voisin/voisine).
Таким образом, некоторые максимы относительно человеческого мышления оказываются всё же не абсолютно верными.
Вот, к примеру, один факт: философы и физиологи вслед за Кантом утверждали, что пространственное мышление человека по природе своей эгоцентрично и что наши изначальные представления о пространстве сформировались благодаря нашему восприятию мира исходя из проходящих сквозь наше тело плоскостей. Одним из основных аргументов в пользу этого утверждения был, конечно же, наш язык: слева, справа, спереди, сзади и т.д. - слова, которыми мы пользуемся в повседневной речи, описывают положение предметов в пространстве относительно говорящего. Есть, конечно, ещё и географическая система координат: север, юг, запад, восток - но к ней обычно прибегают в том случае, когда говорят о пространственном расположении более крупных объектов - какого-нибудь города, посёлка, острова, страны и т. п. И всё же нам легче, описывая, например, как добраться до нашего дома, использовать эгоцентрическую систему координат: "иди по проспекту, не сворачивая, 3 квартала, потом поверни направо, на следующем перекрёстке - налево, мой дом - прямо напротив "Дикси" - вместо того, чтобы вспоминать, с какой стороны север, с какой - юг и западнее или восточнее "Дикси" находится наш дом, что подтверждает предположение Канта и его единомышленников.
Однако затем был открыт язык гуугу йимитир (из которого к нам пришло слово "кенгуру", кстати), в котором эгоцентрическая система координат не находит выражения вообще. Вместо этого носители языка гуугу йимитир успешно пользуются географическими координатами в повседневной речи. Что только учёные с этими носителями не делали: и с завязанными глазами вокруг своей оси много раз раскручивали и просили называть стороны света, и картинки всякие показывали, и просили рассказать какие-нибудь истории из жизни - всегда один и тот же результат: стороны света они указывают безошибочно, картинки описывают, ориентируясь на стороны света, в воспоминаниях тоже используют их, причём в показаниях не расходятся, если воспоминание было для нескольких людей общим и спустя какое-то время воспроизводят тот же рассказ с теми же сторонами света - помнят, то есть, как всё было расположено, ничуть не хуже, чем мы с нашими право-лево. Говорит ли это о том, что наше мышление отличается от мышления гуугу йимитир? Пожалуй, отчасти да. Не принципиально, но определённо в некоторых аспектах мы воспринимаем мир немного по-разному. Точнее, мир-то для нас такой-же, но мы выбрали разные способы классификации идей, которые для нас этот мир составляют - вот и всё.

А что с синим цветом у Гомера и в других древних языках? Почему не было синего? Почему названия цветов появлялись в той последовательности, в которой цвета расположены в спектре? Гай Дойчер пишет, что однозначного ответа учёные пока что не нашли, но наиболее правдоподобным кажется то объяснение, к которому ближе всех подошёл Глэдстоун: слова для цвета не было, потому что просто не было смысла говорить о цвете отдельно от предмета.
Появление слова для обозначения красного цвета одним из первых предположительно связано с тем, что красный ассоциировался с кровью, которая имела сакральное значение и использовалась в самых первых магических ритуалах. Появление слов для жёлтого и зелёного цветов возможно было связано с необходимостью отличать спелые фрукты, которые преимущественно были жёлтого цвета, от незрелых, сливающихся с зелёной листвой (до сих пор значение "незрелый" сохраняется за словом "зелёный"). Острой необходимости в обозначении других цветов на первых порах у людей не возникало. Синий краситель появился в жизни обычных людей относительно поздно. В древности синюю краску можно было получить только из толчёного лазурита, который добывался только в одном месте - на территории современного Афганистана, что делало его безумно дорогим, а значит, доступным только очень ограниченному кругу лиц. Слово для обозначения синего цвета существовало всё-таки в некоторых языках древности - например, в египетском.

Зооморфные палетки в виде фигурок страуса, гиппопотама и др.
4 тыс. до н.э. Использовались для растирания лазурита и др. камней, из которых изготавливали краски для подкрашивания лица.

Золотое украшение с лазуритовыми вставками,
найденное в гробнице Тутанхамона

Золотой трон Тутанхамона
с лазуритовыми инкрустациями

Through the language glass (Часть 2, цветовосприятие и теория эволюции)

(продолжение)

Итак, мы остановились на Гуго Магнусе, который утверждал в 1877 году, что восприятие человеческим глазом цветов формировалось на протяжении истории под воздействием солнечных лучей, попадавших на сетчатку. Постепенно глаз обретал большую чувствительность к цветам - сначала к красному, как к самому интенсивному, затем  - к жёлтому и т. д., причём приобретённая способность различать новые цвета передавалась по наследству, и у каждого нового поколения эта способность усиливалась.

В 1807 году известный нам по школьному курсу биологии Жан Батист Ламарк издал свой труд о преемственности приобретённых признаков. Возможно, знаменитая история с жирафом, которую чаще всего приводят в пример для иллюстрации ламаркианской концепции, отзовётся эхом в вашей памяти: жираф всё время тянулся за листьями на высоких ветках, отчего у него вытягивалась шея, и у каждого следующего поколения жирафов она была всё длиннее и длиннее. (Напоминает сказку Киплинга про крокодила и слонёнка.)

В 1858 году Чарльз Дарвин совместно с Альфредом Расселом Уоллесом публикуют "Происхождение видов" - теорию эволюции путём естественного отбора, которая пришла на смену ламарковской теории преемственности приобретённых признаков. Однако ещё какое-то время концепция Ламарка благополучно соседствовала с дарвиновской, у неё оставалось достаточно много приверженцев, но были и ярые противники. В 1887 году Август Вейсман опубликовал результаты своего исследования, целью которого было опровержение идеи преемственности приобретённых признаков Ламарка. Вейсман с упорством настоящего учёного на протяжении нескольких лет разводил мышей, и каждому новому поколению мышек отрубал хвосты, ожидая, когда же отсутствие хвоста передастся по наследству. Наконец, когда среди 18-го поколения грызунов ни одна особь не родилась без хвоста - не было замечено даже малейшего уменьшения длины хвоста - как и во всех предыдущих поколениях, Вейсман решил опубликовать результаты. Напомним, что про гены науке на тот момент ещё не было известно абсолютно ничего.

21 октября 1878 года в Берлинском зоопарке был невиданный ажиотаж: тысячи людей пришли посмотреть на привезённых из Судана чернокожих дикарей. Разумеется, антропологи тоже заинтересовались диковинными гостями и решили провести эксперимент с разноцветными мотками шерсти, чтобы определить, различают ли они цвета так же, как и мы.

Небольшое отступление в виде экскурса в историю лингвистики: в 19 веке единственными языками, достойными изучения, считались, в первую очередь, латынь и древнегреческий. Немного внимания уделялось семитским и арабскому языку из-за их теологической значимости, и санскриту тоже перепадала капелька внимания, но и то только потому что он был "так похож на древнегреческий и латынь". Разумеется, неплохо были также исследованы местные европейские языки, но даже они считались всего лишь выродившимися формами классических языков древности - чего уж там говорить про бесписьменные языки безграмотных дикарей. Про их изучение не было даже и речи.

Однако всё поменялось с появлением на европейской лингвистической сцене молодого немецкого учёного Вильгельма фон Гумбольдта. Ничто не предвещало того, что спустя какое-то время он совершит революцию в языкознании. Как и большинство европейских лингвистов того времени, он спокойно себе изучал древнегреческий и латынь в университете, но в 1799 году он совершил судьбоносную поездку в Испанию, которая перевернула его мировоззрение. Гумбольдт был поражён баскским языком, совершенно непохожим ни на один другой европейский язык. Он был так впечатлён этим открытием, что после он возвращался в Испанию ещё несколько раз для проведения полевых исследований.

В 1802 году Гумбольдта назначили послом Пруссии в Ватикане, где он смог получить доступ к материалам, собранным миссионерами, ездившими в Южную и Центральную Америку. Среди них были описания языков местных жителей. Гумбольдт, столкнувшийся уже однажды с баскским языком, коренным образом отличавшимся по своей структуре от других европейских языков, понимал, какую плачевную картину эти записи представляли: миссионеры пытались описать языки аборигенов по знакомой им схеме латинской грамматики, а всё, что туда не вписывалось, либо игнорировалось, либо подгонялось под структуру европейских языков. Ведомый искренним желанием разобраться в том, как в действительности функционировала грамматика языков индейцев Центральной и Южной Америки, Гумбольдт переписал многие из этих описаний, постепенно начала вырисовываться истинная структура языков, спрятанная за фасадом латинской грамматики.

Гумбольдт утверждал, что различия в грамматической структуре языка не только отражают существующие различия в мышлении носителей, но и ответственны за его формирование, поскольку "язык - орган, формирующий мысль".

(далее будет следующая и последняя часть)

Through the language glass (Часть 1, язык и цветовосприятие)

Давно уже хотела что-нибудь сюда написать, но всё никак не получалось. На этот раз не только из-за банальной лени или отсутствия достойных тем, но и в связи с множеством произошедших за время моего здесь отсутствия событий: увольнение, подготовка к экзаменам, поступление - и вот, я снова студентка! Времени образовалось чуть побольше, и я, пользуясь случаем, попытаюсь в очередной раз возродить свой бложик из небытия. 

На этот раз речь пойдёт о книге Гая Дойчера Through the language glass, которую мне любезно одолжила на лето Аня. Как оказалось, эта книга уже была переведена на русский, пока я читала её на английском. Очень здорово, что такие книги у нас переводят. Можно сказать, что это научпоп, но это тот вариант, когда о довольно-таки непростых темах автор пишет простым, доступным языком, при этом не упрощая материал до любительского уровня, да так захватывающе, что пробуждается интерес к тому, от чего интерес когда-то отбили. Лично я (хоть и зовусь "лингвистом" в дипломе) многое для себя  открыла (что-то заново), к тому же, книга помогла упорядочить какие-то уже имевшиеся знания, но и не-лингвистам безусловно будет интересно. А я попробую изложить основные моменты, ибо со временем то, что когда-то читал, забывается, а забывать такое не хочется. 

Так вот, история начинается с того, что в марте 1858 года в Вестминстере сэр Уильям Эварт Глэдстоун издаёт свой фундаментальный труд Studies on Homer and the Homeric Age. Глэдстоун был известен своим современникам как успешный политик, член Парламента, а затем и премьер-министр Великобритании. А на досуге Глэдстоун изучал своего любимого греческого автора Гомера и ещё до вступления в должность премьер-министра издал своё 3-томное сочинение, посвященное анализу Одиссеи и Илиады. Исследование затрагивает целый ряд тем: от географии Одиссеи до гомеровского чувства красоты, от положения женщин в обществе во времена Гомера до моральных качеств Елены. И одну из глав, помещённых в самый конец последнего тома, Глэдстоун посвятил восприятию Гомером цветов.

Глэдстоун обратил внимание на то, что описания Гомера, связанные с цветами, бывают порой очень причудливыми и странными: что-то вроде "красного, как вино" моря или овец "с густой фиолетовой шерстью". Но самое поразительное то, что имея перед собой самый прекрасный образец голубого и синего цвета, Гомер ни разу не называет небо голубым, а море - синим. 

По одной из легенд, Гомер был слепым, что могло бы объяснить этот феномен, но Глэдстоун настаивает: описания Гомера во всём, за исключением, цветов, настолько живые, что не могли быть созданы человеком, который не видел мир своими глазами.

Как же тогда объяснить этот парадокс? Глэдстоун предполагает, что во времена Гомера люди видели мир чёрно-белым, как противопоставление света и тени, с прорывающимися сквозь дихромию мазками красного. Цветочувствительность начала зарождаться во времена Гомера, и сначала люди стали различать красный цвет. Вот почему "винный" и "фиолетовый" Гомера следует понимать не как самостоятельные цвета, но как оттенки тёмного. Глэдстоун также делает очень ценное и проницательное наблюдение, опередившее выводы учёных на десятилетия: цвет - абстракция от предмета, имеющего цвет - возможно стал иметь значение для людей с появлением искусственных красителей. Во времена Гомера возможности для создания красителей были достаточно скромны.

Следующая веха в истории изучения вопроса связи языка и цветовосприятия - 1867 год, конференция немецких физиков и натуралистов (за 9 лет до того, как была опубликована книга Дарвина о происхождении видов). На пленарном заседании свою лекцию прочитал молодой филолог, Лазарь Гейгер. Она называлась "Цветовосприятие в древности и его эволюция". Вдохновлённый наблюдением Глэдстоуна, Гейгер решил пойти дальше и проанализировал описания цветов в других литературных памятниках древности, принадлежащих различным культурам: в частности, Ветхий Завет, исландские саги и Коран и также не нашёл в них слов, обозначающих синий цвет, как и во многих других письменных памятниках того времени. Также во многих источниках не нашёл он и слова "зелёный". В результате своих исследований Гейгер приходит к выводу, что слово "синий" в современных европейских языках может происходить от двух источников: меньшая часть - от слов, которые ранее обозначали "зелёный" и большинство - от слов, которые ранее обозначали "чёрный". Такая же тенденция происхождения слова "синий" прослеживается и в неевропейских языках, например, китайском. Этот вывод позволяет предположить, что во всех этих языках на определённом этапе "синий" не выделялся в качестве самостоятельного понятия, а входил в группу понятий "зелёного" или "чёрного" цветов. 

Более того, Гейгер выводит закономерность: развитие цветовосприятия повторяет в своей хронологии последовательность цветов спектра. Сначала возникает восприимчивость к красному цвету, затем к жёлтому, затем к зелёному и только в конце - к синему и фиолетовому. Почему так происходило? - ответить на этот вопрос Гейгер предложил биологам.

14 ноября 1875 года два шведских скорых поезда столкнулись на одноколейном рельсовом пути между Мальмё и Стокгольмом. Поезд, ехавший с опозданием на север, должен был сделать внеплановую остановку на маленькой ж/д станции, чтобы пропустить поезд, ехавший на юг. Поезд притормозил, приближаясь к станции, но затем вместо того, чтобы, повинуясь красному свету, остановиться, он внезапно снова ускорился и проехал мимо станции. Спустя несколько миль поезда столкнулись на полном ходу вблизи маленькой деревеньки Лагерлунда, в результате чего 9 человек погибли и многие пострадали. После расследования и судебного разбирательства, начальник станции был осуждён за халатность, отстранён от должности и приговорён к тюремному сроку на 6 месяцев.

Однако специалист по офтальмологии из Университета Уппсалы, Фритхиеф Хольмгрен, предположил, что причиной аварии стал дальтонизм водителя или машиниста.

Хольмгрен разработал простой и эффективный способ выявления дальтонизма: он показывал людям мотки шерсти 40 разных оттенков и просил выбрать все мотки похожих цветов. Среди 266 работников железной дороги, которых Хольмгрен проверил только на одной линии, оказалось 13 дальтоников, в том числе смотритель станции и водитель.

В 1877 году Гуго Магнус издал свой научный труд, посвящённый развитию цветовосприятия.

В нём Магнус утверждал, что восприятие цветов древними было подобно тому, как мы воспринимаем цвета в сумерках. "Чувствительность сетчатки постепенно повышалась в результате того, что на неё постоянно попадали и оказывали воздействие солнечные лучи." Эта приобретенная повышенная чувствительность сетчатки передавалась следующему поколению, чья цветочувствительность, соответственно, тоже повышалась и т. д. Магнус объяснил хронологию возникновения чувствительности к цветам в той же последовательности, в которой они расположены в спектре, тем, что красный цвет обладал наибольшей энергией и был, таким образом, наиболее интенсивным, жёлтый - меньшей и т. д. по убывающей. Он даже заявил, что будущие поколения людей смогут видеть ультрафиолет. Такие дела. 

Продолжение следует. Дальше - интересней.