Through the language glass (Часть 3, финальная)

(продолжение)

Итак, Гумбольдт заявляет, что "Язык - формирующий орган мысли". Эта идея оказалась близка Эдварду Сепиру, чей интерес к "экзотическим" языкам пробудил Франц Боас, харизматичный профессор антропологии из Колумбийского университета, который был также одним из первых учёных, исследовавших языки североамериканских индейцев. Позднее Сепир вспоминал о своей первой встрече с Боасом и о том, как Боас приводил примеры то из одного, то из другого языка индейцев, опровергавшие все обобщения о структуре языка, которые были известны Сепиру.  Сепир понял, что германская филология научила его очень малому, и что ему ещё "только предстоит узнать всё о языке". Тогда-то он и начал заниматься изучением чинукского языка, языка навахо, нутка, яна, тлингитского языка,  кучинского языка, ингалик, хупа, паюте и многих других языков, анализируя их с поразительной проницательностью. Сепир выдвинул предположение о том, что родной язык влияет на формирование мыслей.

Эту идею развил его ученик, Бенджамин Ли Уорф. Он занимался изучением языка индейцев хопи и обнаружил, что в нём не находит выражение концепция времени как линейной последовательности событий, а также обнаружил ряд других структурных различий языка хопи с европейскими языками, на основании чего он сделал ещё более радикальный вывод: родной язык определяет и ограничивает когнитивные категории.

Гипотеза Уорфа (т. н. Гипотеза лингвистической относительности, известная также как  Гипотеза Сепира-Уорфа) подверглась критике последующих поколений лингвистов (теперь в лингвистическом мире теория Сепира-Уорфа пользуется дурной славой, а любой намёк на согласие с ней считается ужасным моветоном), в первую очередь из-за того, что Уорф не приводил никаких конкретных примеров того, как именно язык может повлиять на мировосприятие носителей. В 1983 году Эккехарт Малотки, который долгое время занимался полевыми исследованиями языка хопи, издал книгу под названием "Время хопи", в которой на 677 страницах, напечатанных мелким шрифтом, приводит многочисленные выражения для обозначения времени в языке хопи, а также парадигму спряжения "вневременных глаголов", в том числе их изменение по временам  и видам.

Возвращаясь к нашим несчастным жителям Судана, которых привезли в берлинский зоопарк в 1878 году и экзаменовали на знание названий цветов: выяснилось, что действительно, в их языке отсутствовали слова для обозначения некоторых цветов - в частности, синего. К тому же, классификация цветов, для которых слова в их родном языке были, могла довольно сильно отличаться от привычной нам классификации. Например, зелёный и жёлтый не различались как отдельные цвета, для них использовалось одно и то же слово. Тогда учёные решили проверить: а видят ли они цвета так же, как и мы? Был предложен тест с мотками шерсти: нужно было выбрать оттенки одного и того же цвета и расположить их вместе. И это испытание абсолютно все участники прошли успешно. Этот и множество других фактов заставили исследователей усомниться в верности как предположения о том, что отсутствие слов для обозначения цветов в древних языках указывало на то, что наши предки эти цвета не различали, так и того, что язык предопределяет мышление. Между прочим, если вспомнить о том, что в английском не различаются "синий" и "голубой" цвета, для которых есть общее слово blue, уже не кажется таким странным то, что в некоторых языках народов Африки "зелёный" и "жёлтый" мыслятся как разные оттенки одного цвета. То, что в русском языке используется одно слово - рука - для английских hand и arm, не означает, что носители русского языка не видят разницу между кистью и всей рукой.

Франц Боас

В 1938 году Франц Боас высказал проницательное наблюдение по поводу роли грамматики в языке. Он писал, что помимо связывания слов в предложении, грамматика выполняет ещё одну очень важную функцию: она определяет те аспекты опыта, которые должны быть выражены в речи.

Роман Якобсон (справа) с Жаком Лаканом

Два десятилетия спустя Роман Якобсон, российско-американский лингвист уточнил идею, высказанную Боасом: "принципиальные различия языков заключаются в том, что они должны выражать, а не в том, что они могут выражать."
Иными словами, языки различаются не тем, что они позволяют выразить - в теории на любом языке можно выразить какую угодно идею - но тем, какую информацию они вынуждают носителей сообщать.
К примеру, англичанин может сказать "I spent yesterday evening with a neighbour", не уточняя пол человека, с которым он провёл вечер. В русском языке так сделать не получится: или сосед, или соседка - язык вынуждает нас указывать пол (равно как и в немецком: Nachbar/Nachbarin и во французском: voisin/voisine).
Таким образом, некоторые максимы относительно человеческого мышления оказываются всё же не абсолютно верными.
Вот, к примеру, один факт: философы и физиологи вслед за Кантом утверждали, что пространственное мышление человека по природе своей эгоцентрично и что наши изначальные представления о пространстве сформировались благодаря нашему восприятию мира исходя из проходящих сквозь наше тело плоскостей. Одним из основных аргументов в пользу этого утверждения был, конечно же, наш язык: слева, справа, спереди, сзади и т.д. - слова, которыми мы пользуемся в повседневной речи, описывают положение предметов в пространстве относительно говорящего. Есть, конечно, ещё и географическая система координат: север, юг, запад, восток - но к ней обычно прибегают в том случае, когда говорят о пространственном расположении более крупных объектов - какого-нибудь города, посёлка, острова, страны и т. п. И всё же нам легче, описывая, например, как добраться до нашего дома, использовать эгоцентрическую систему координат: "иди по проспекту, не сворачивая, 3 квартала, потом поверни направо, на следующем перекрёстке - налево, мой дом - прямо напротив "Дикси" - вместо того, чтобы вспоминать, с какой стороны север, с какой - юг и западнее или восточнее "Дикси" находится наш дом, что подтверждает предположение Канта и его единомышленников.
Однако затем был открыт язык гуугу йимитир (из которого к нам пришло слово "кенгуру", кстати), в котором эгоцентрическая система координат не находит выражения вообще. Вместо этого носители языка гуугу йимитир успешно пользуются географическими координатами в повседневной речи. Что только учёные с этими носителями не делали: и с завязанными глазами вокруг своей оси много раз раскручивали и просили называть стороны света, и картинки всякие показывали, и просили рассказать какие-нибудь истории из жизни - всегда один и тот же результат: стороны света они указывают безошибочно, картинки описывают, ориентируясь на стороны света, в воспоминаниях тоже используют их, причём в показаниях не расходятся, если воспоминание было для нескольких людей общим и спустя какое-то время воспроизводят тот же рассказ с теми же сторонами света - помнят, то есть, как всё было расположено, ничуть не хуже, чем мы с нашими право-лево. Говорит ли это о том, что наше мышление отличается от мышления гуугу йимитир? Пожалуй, отчасти да. Не принципиально, но определённо в некоторых аспектах мы воспринимаем мир немного по-разному. Точнее, мир-то для нас такой-же, но мы выбрали разные способы классификации идей, которые для нас этот мир составляют - вот и всё.

А что с синим цветом у Гомера и в других древних языках? Почему не было синего? Почему названия цветов появлялись в той последовательности, в которой цвета расположены в спектре? Гай Дойчер пишет, что однозначного ответа учёные пока что не нашли, но наиболее правдоподобным кажется то объяснение, к которому ближе всех подошёл Глэдстоун: слова для цвета не было, потому что просто не было смысла говорить о цвете отдельно от предмета.
Появление слова для обозначения красного цвета одним из первых предположительно связано с тем, что красный ассоциировался с кровью, которая имела сакральное значение и использовалась в самых первых магических ритуалах. Появление слов для жёлтого и зелёного цветов возможно было связано с необходимостью отличать спелые фрукты, которые преимущественно были жёлтого цвета, от незрелых, сливающихся с зелёной листвой (до сих пор значение "незрелый" сохраняется за словом "зелёный"). Острой необходимости в обозначении других цветов на первых порах у людей не возникало. Синий краситель появился в жизни обычных людей относительно поздно. В древности синюю краску можно было получить только из толчёного лазурита, который добывался только в одном месте - на территории современного Афганистана, что делало его безумно дорогим, а значит, доступным только очень ограниченному кругу лиц. Слово для обозначения синего цвета существовало всё-таки в некоторых языках древности - например, в египетском.

Зооморфные палетки в виде фигурок страуса, гиппопотама и др.
4 тыс. до н.э. Использовались для растирания лазурита и др. камней, из которых изготавливали краски для подкрашивания лица.

Золотое украшение с лазуритовыми вставками,
найденное в гробнице Тутанхамона

Золотой трон Тутанхамона
с лазуритовыми инкрустациями

Through the language glass (Часть 2, цветовосприятие и теория эволюции)

(продолжение)

Итак, мы остановились на Гуго Магнусе, который утверждал в 1877 году, что восприятие человеческим глазом цветов формировалось на протяжении истории под воздействием солнечных лучей, попадавших на сетчатку. Постепенно глаз обретал большую чувствительность к цветам - сначала к красному, как к самому интенсивному, затем  - к жёлтому и т. д., причём приобретённая способность различать новые цвета передавалась по наследству, и у каждого нового поколения эта способность усиливалась.

В 1807 году известный нам по школьному курсу биологии Жан Батист Ламарк издал свой труд о преемственности приобретённых признаков. Возможно, знаменитая история с жирафом, которую чаще всего приводят в пример для иллюстрации ламаркианской концепции, отзовётся эхом в вашей памяти: жираф всё время тянулся за листьями на высоких ветках, отчего у него вытягивалась шея, и у каждого следующего поколения жирафов она была всё длиннее и длиннее. (Напоминает сказку Киплинга про крокодила и слонёнка.)

В 1858 году Чарльз Дарвин совместно с Альфредом Расселом Уоллесом публикуют "Происхождение видов" - теорию эволюции путём естественного отбора, которая пришла на смену ламарковской теории преемственности приобретённых признаков. Однако ещё какое-то время концепция Ламарка благополучно соседствовала с дарвиновской, у неё оставалось достаточно много приверженцев, но были и ярые противники. В 1887 году Август Вейсман опубликовал результаты своего исследования, целью которого было опровержение идеи преемственности приобретённых признаков Ламарка. Вейсман с упорством настоящего учёного на протяжении нескольких лет разводил мышей, и каждому новому поколению мышек отрубал хвосты, ожидая, когда же отсутствие хвоста передастся по наследству. Наконец, когда среди 18-го поколения грызунов ни одна особь не родилась без хвоста - не было замечено даже малейшего уменьшения длины хвоста - как и во всех предыдущих поколениях, Вейсман решил опубликовать результаты. Напомним, что про гены науке на тот момент ещё не было известно абсолютно ничего.

21 октября 1878 года в Берлинском зоопарке был невиданный ажиотаж: тысячи людей пришли посмотреть на привезённых из Судана чернокожих дикарей. Разумеется, антропологи тоже заинтересовались диковинными гостями и решили провести эксперимент с разноцветными мотками шерсти, чтобы определить, различают ли они цвета так же, как и мы.

Небольшое отступление в виде экскурса в историю лингвистики: в 19 веке единственными языками, достойными изучения, считались, в первую очередь, латынь и древнегреческий. Немного внимания уделялось семитским и арабскому языку из-за их теологической значимости, и санскриту тоже перепадала капелька внимания, но и то только потому что он был "так похож на древнегреческий и латынь". Разумеется, неплохо были также исследованы местные европейские языки, но даже они считались всего лишь выродившимися формами классических языков древности - чего уж там говорить про бесписьменные языки безграмотных дикарей. Про их изучение не было даже и речи.

Однако всё поменялось с появлением на европейской лингвистической сцене молодого немецкого учёного Вильгельма фон Гумбольдта. Ничто не предвещало того, что спустя какое-то время он совершит революцию в языкознании. Как и большинство европейских лингвистов того времени, он спокойно себе изучал древнегреческий и латынь в университете, но в 1799 году он совершил судьбоносную поездку в Испанию, которая перевернула его мировоззрение. Гумбольдт был поражён баскским языком, совершенно непохожим ни на один другой европейский язык. Он был так впечатлён этим открытием, что после он возвращался в Испанию ещё несколько раз для проведения полевых исследований.

В 1802 году Гумбольдта назначили послом Пруссии в Ватикане, где он смог получить доступ к материалам, собранным миссионерами, ездившими в Южную и Центральную Америку. Среди них были описания языков местных жителей. Гумбольдт, столкнувшийся уже однажды с баскским языком, коренным образом отличавшимся по своей структуре от других европейских языков, понимал, какую плачевную картину эти записи представляли: миссионеры пытались описать языки аборигенов по знакомой им схеме латинской грамматики, а всё, что туда не вписывалось, либо игнорировалось, либо подгонялось под структуру европейских языков. Ведомый искренним желанием разобраться в том, как в действительности функционировала грамматика языков индейцев Центральной и Южной Америки, Гумбольдт переписал многие из этих описаний, постепенно начала вырисовываться истинная структура языков, спрятанная за фасадом латинской грамматики.

Гумбольдт утверждал, что различия в грамматической структуре языка не только отражают существующие различия в мышлении носителей, но и ответственны за его формирование, поскольку "язык - орган, формирующий мысль".

(далее будет следующая и последняя часть)

Through the language glass (Часть 1, язык и цветовосприятие)

Давно уже хотела что-нибудь сюда написать, но всё никак не получалось. На этот раз не только из-за банальной лени или отсутствия достойных тем, но и в связи с множеством произошедших за время моего здесь отсутствия событий: увольнение, подготовка к экзаменам, поступление - и вот, я снова студентка! Времени образовалось чуть побольше, и я, пользуясь случаем, попытаюсь в очередной раз возродить свой бложик из небытия. 

На этот раз речь пойдёт о книге Гая Дойчера Through the language glass, которую мне любезно одолжила на лето Аня. Как оказалось, эта книга уже была переведена на русский, пока я читала её на английском. Очень здорово, что такие книги у нас переводят. Можно сказать, что это научпоп, но это тот вариант, когда о довольно-таки непростых темах автор пишет простым, доступным языком, при этом не упрощая материал до любительского уровня, да так захватывающе, что пробуждается интерес к тому, от чего интерес когда-то отбили. Лично я (хоть и зовусь "лингвистом" в дипломе) многое для себя  открыла (что-то заново), к тому же, книга помогла упорядочить какие-то уже имевшиеся знания, но и не-лингвистам безусловно будет интересно. А я попробую изложить основные моменты, ибо со временем то, что когда-то читал, забывается, а забывать такое не хочется. 

Так вот, история начинается с того, что в марте 1858 года в Вестминстере сэр Уильям Эварт Глэдстоун издаёт свой фундаментальный труд Studies on Homer and the Homeric Age. Глэдстоун был известен своим современникам как успешный политик, член Парламента, а затем и премьер-министр Великобритании. А на досуге Глэдстоун изучал своего любимого греческого автора Гомера и ещё до вступления в должность премьер-министра издал своё 3-томное сочинение, посвященное анализу Одиссеи и Илиады. Исследование затрагивает целый ряд тем: от географии Одиссеи до гомеровского чувства красоты, от положения женщин в обществе во времена Гомера до моральных качеств Елены. И одну из глав, помещённых в самый конец последнего тома, Глэдстоун посвятил восприятию Гомером цветов.

Глэдстоун обратил внимание на то, что описания Гомера, связанные с цветами, бывают порой очень причудливыми и странными: что-то вроде "красного, как вино" моря или овец "с густой фиолетовой шерстью". Но самое поразительное то, что имея перед собой самый прекрасный образец голубого и синего цвета, Гомер ни разу не называет небо голубым, а море - синим. 

По одной из легенд, Гомер был слепым, что могло бы объяснить этот феномен, но Глэдстоун настаивает: описания Гомера во всём, за исключением, цветов, настолько живые, что не могли быть созданы человеком, который не видел мир своими глазами.

Как же тогда объяснить этот парадокс? Глэдстоун предполагает, что во времена Гомера люди видели мир чёрно-белым, как противопоставление света и тени, с прорывающимися сквозь дихромию мазками красного. Цветочувствительность начала зарождаться во времена Гомера, и сначала люди стали различать красный цвет. Вот почему "винный" и "фиолетовый" Гомера следует понимать не как самостоятельные цвета, но как оттенки тёмного. Глэдстоун также делает очень ценное и проницательное наблюдение, опередившее выводы учёных на десятилетия: цвет - абстракция от предмета, имеющего цвет - возможно стал иметь значение для людей с появлением искусственных красителей. Во времена Гомера возможности для создания красителей были достаточно скромны.

Следующая веха в истории изучения вопроса связи языка и цветовосприятия - 1867 год, конференция немецких физиков и натуралистов (за 9 лет до того, как была опубликована книга Дарвина о происхождении видов). На пленарном заседании свою лекцию прочитал молодой филолог, Лазарь Гейгер. Она называлась "Цветовосприятие в древности и его эволюция". Вдохновлённый наблюдением Глэдстоуна, Гейгер решил пойти дальше и проанализировал описания цветов в других литературных памятниках древности, принадлежащих различным культурам: в частности, Ветхий Завет, исландские саги и Коран и также не нашёл в них слов, обозначающих синий цвет, как и во многих других письменных памятниках того времени. Также во многих источниках не нашёл он и слова "зелёный". В результате своих исследований Гейгер приходит к выводу, что слово "синий" в современных европейских языках может происходить от двух источников: меньшая часть - от слов, которые ранее обозначали "зелёный" и большинство - от слов, которые ранее обозначали "чёрный". Такая же тенденция происхождения слова "синий" прослеживается и в неевропейских языках, например, китайском. Этот вывод позволяет предположить, что во всех этих языках на определённом этапе "синий" не выделялся в качестве самостоятельного понятия, а входил в группу понятий "зелёного" или "чёрного" цветов. 

Более того, Гейгер выводит закономерность: развитие цветовосприятия повторяет в своей хронологии последовательность цветов спектра. Сначала возникает восприимчивость к красному цвету, затем к жёлтому, затем к зелёному и только в конце - к синему и фиолетовому. Почему так происходило? - ответить на этот вопрос Гейгер предложил биологам.

14 ноября 1875 года два шведских скорых поезда столкнулись на одноколейном рельсовом пути между Мальмё и Стокгольмом. Поезд, ехавший с опозданием на север, должен был сделать внеплановую остановку на маленькой ж/д станции, чтобы пропустить поезд, ехавший на юг. Поезд притормозил, приближаясь к станции, но затем вместо того, чтобы, повинуясь красному свету, остановиться, он внезапно снова ускорился и проехал мимо станции. Спустя несколько миль поезда столкнулись на полном ходу вблизи маленькой деревеньки Лагерлунда, в результате чего 9 человек погибли и многие пострадали. После расследования и судебного разбирательства, начальник станции был осуждён за халатность, отстранён от должности и приговорён к тюремному сроку на 6 месяцев.

Однако специалист по офтальмологии из Университета Уппсалы, Фритхиеф Хольмгрен, предположил, что причиной аварии стал дальтонизм водителя или машиниста.

Хольмгрен разработал простой и эффективный способ выявления дальтонизма: он показывал людям мотки шерсти 40 разных оттенков и просил выбрать все мотки похожих цветов. Среди 266 работников железной дороги, которых Хольмгрен проверил только на одной линии, оказалось 13 дальтоников, в том числе смотритель станции и водитель.

В 1877 году Гуго Магнус издал свой научный труд, посвящённый развитию цветовосприятия.

В нём Магнус утверждал, что восприятие цветов древними было подобно тому, как мы воспринимаем цвета в сумерках. "Чувствительность сетчатки постепенно повышалась в результате того, что на неё постоянно попадали и оказывали воздействие солнечные лучи." Эта приобретенная повышенная чувствительность сетчатки передавалась следующему поколению, чья цветочувствительность, соответственно, тоже повышалась и т. д. Магнус объяснил хронологию возникновения чувствительности к цветам в той же последовательности, в которой они расположены в спектре, тем, что красный цвет обладал наибольшей энергией и был, таким образом, наиболее интенсивным, жёлтый - меньшей и т. д. по убывающей. Он даже заявил, что будущие поколения людей смогут видеть ультрафиолет. Такие дела. 

Продолжение следует. Дальше - интересней.

Убегающая Аталанта

Вот это вот удивительно, как информация по интересующей тебя теме сама находит тебя, спустя много времени. Буквально вчера дочитала один очень крутой текст, заявленный как комментарий к книге Майринка, но на самом деле представляющий интерес и сам по себе во многих отношениях, и осознаю, что неправильно классифицировала в своём дипломе аллюзию на Аталанту у Джона Донна как аллюзию с известным денотатом (то есть, аллюзию на довольно очевидный мифологический сюжет, про который легко навести справки и, соответственно, перенести), а оказывается, эта аллюзия возможно несёт в себе куда как более глубокий смысл:

"Еще более явственно связь алхимии и музыки заявлена в трактате Михаэля Майера “Atalanta Fugiens” (“Бегущая Аталанта”, Франкфурт, 1617), являющемся “своего рода “гипертекстом”: трактат являет собой собрание алхимических афоризмов, их изъяснение в стихах, музыкальных фуг, на мотив которых должен петься каждый из стихов, и аллегорических гравюр. Бегущая Аталанта (этот образ взят из древнего мифа о легконогой царевне, которая условием своего брака поставила то, что жених должен быть столь же искусен в беге, как и она) является здесь символом алхимического Меркурия. Убегающий от нее Гиппомен олицетворяет сульфур, а роняемые им вдоль дороги яблоки Гесперид – алхимическую соль, принцип “фиксирующей (т.е. – связывающей) любви” и равновесия. Каждое стихотворение состоит из трех строк, каждая фуга – поется на три голоса и повторяется трижды. Партия яблока ведет мелодию в дорийском ладу, восходя от доминанты (олицетворяющей, по Пифагору, солнце) к тонике (олицетворяющей землю). Две других партии – Аталанты и Гиппомена – образуют канон, вступая с различными интервалами."

Так вот, отрывок из стихотворения Джона Донна Going to bed:

Gems which you women use
Are like Atlanta’s balls, cast in mens views,
That when a fools eye lighteth on a Gem,
His earthly soul may covet theirs, not them.

И далее по тексту:

Like pictures, or like books’ gay coverings made
For lay-men, are all women thus array’d;
Themselves are mystic books, which only we
(Whom their imputed grace will dignify)
Must see reveal’d.

Мистик букс, сукааа!

Трактат Михаэля Майера был опубликован в 1617 году. Когда было написано это стихотворение, сказать сложно - опубликовано, как и другие его стихотворения, оно было уже после его смерти, но известно, что Донн умер в 1631 г. и что священником он стал в 1615 г. В принципе, шанс, что Донн мог написать это стихотворение, несмотря на посвящение в сан, чисто теоретически наверное был. Либо же это просто невероятное совпадение!

Кстати, это то же стихотворение, строки из которого звучат в песне Роланда С. Ховарда Undone:

License my roving hands
And let them go
Above, before, between
Behind, below...

Сверхъестественное в (первобытном?) мышлении

После долгого затишья - небольшая заметка, резюмирующая мой немного затянувшийся опыт прочтения "Сверхъестественного в первобытном мышлении" Люсьена Леви-Брюля.

Что мне больше всего понравилось в книге - это последовательность и систематичность изложения информации, то, как Леви-Брюль ориентировался на не искушенного опытом читателя, перед которым он постепенно разворачивает свою стройную теорию о мистической партиципации и аффективной категории сверхъестественного у представителей так называемых "примитивных обществ" - даже несмотря на то, что советские издатели объединили под одной обложкой 2 книги - перехода даже не было заметно.

Леви-Брюль в основном рассматривал племена Папуа-Новой Гвинеи и Австралии, в частности маринд-аним, арунта и др. Такой выбор обусловлен тем, что по уровню своего развития эти племена могут считаться, пожалуй, самыми примитивными из существующих на сегодняшний момент - внутри них сохранились даже некоторые черты палеолитического общества. Соответственно, нигде больше не может встретиться "вся совокупность столь характерных верований и обрядов".

Эти верования и обряды могут показаться нам глупыми, смешными и бессмысленными с высоты научного и технического прогресса, развития цивилизации, в которой нам посчастливилось родиться, однако уверяю вас, что многие из первобытных категорий мышления никуда не исчезли и периодически иррациональный первобытный страх проглядывает сквозь кажущуюся стабильность нашего спокойного существования. 

Что представляет собой это первобытное мышление?

Первобытного человека всюду подстерегают опасности, причём опасности самого разного рода: от нападения хищника, до природных катаклизмов, от засухи и неурожая до вторжения враждебного племени. Для него все эти опасности представляют собой совокупность необъяснимых явлений (сверх-естественное, нечто неизвестное, что ломает привычный порядок), нарушающих спокойствие и мирное существование первобытного человека. Чтобы как-то поддерживать хрупкую стабильность хода вещей, у него есть предписания, оставленные его предками, которым удалось выжить, спастись от всех дурных внешних влияний. Вместе с жизнью, они подарили потомкам подробный свод правил, что следует делать и чего следует избегать для того, чтобы повторить их судьбу и продолжить род. Этим предписаниям первобытный человек следует неукоснительно, потому что каждая мелочь может сыграть решающую роль в судьбе не только его собственной, но и всего племени.

Один эскимосский шаман Ауа как-то разоткровенничался с исследователем Кнудом Расмуссеном и поведал ему: "Мы не верим, мы боимся. Все наши обычаи исходят от жизни и направлены к ней (они отвечают потребностям практики). Мы не объясняем ничего, мы не верим ни во что (нет представлений, вытекающих из потребности знать и понимать). ...Мы страшимся духа земли, который вызывает непогоду и заставляет нас с боем вырывать нашу пищу у моря и земли. Мы боимся Сила (бога луны). Мы боимся нужды и голода в холодных жилищах из снега... Мы боимся Таканагапсалук, великой женщины, пребывающей на дне моря и повелевающей морскими животными. Мы боимся болезни, которую постоянно встречаем вокруг себя. Не смерти боимся мы, а страдания. Мы боимся коварных духов жизни, воздуха, моря, земли, которые могут помочь злым шаманам причинить вред людям. Мы боимся духов мёртвых, как и духов убитых нами животных. Вот почему и для чего унаследовали мы от отцов все древние правила жизни, основанные на опыте и мудрости поколений. Мы не знаем, как что происходит, мы не можем сказать, почему это происходит, но мы соблюдаем правила, чтобы уберечь себя от несчастья. И мы пребываем в таком неведении, несмотря на шаманов наших, что всё необычное вызывает у нас страх. Мы боимся всего, что видим вокруг себя. Мы боимся всех невидимых вещей, которые нас окружают. Мы боимся всего, о чём говорится в преданиях и мифах наших предков. Вот почему наши обычаи совсем не те, что у белых. Белые живут в другой стране, им надлежит иметь другие правила жизни". 

Сложно более точно и ёмко передать суть верований первобытных людей. Аффективная категория сверхъестественного - это как раз-таки страх всего неведомого. Причины возникновения обычных вещей или явлений не интересуют первобытных людей. Пока всё идёт своим чередом, всё замечательно. Но они сразу же пытаются найти причину чего-то необычного, что нарушает привычный порядок вещей, но найти причину в их понимании этого слова. Если случилось что-то необычное, значит, когда-то было время, когда необычное было обычным, а это просто проявление того необычного, из мира сверхъестественного, господствовавшего в мифическое, доисторическое время, положившее начало всему существующему и происходящему ныне. 

На этой стадии у людей ещё не появилось всемогущего бога, к которому можно было бы обратиться за помощью или покориться его воле. Для первобытного человека всё в мире населено духами - люди, животные, камни, солнце, ветер, вода, пальмы, даже созданные им самим предметы - всё обладает душой. Важно не навлечь на себя гнев какого-либо духа и притягиваемое им (пусть даже неосознанно) дурное влияние. Поэтому туземец всегда тут же отдаст вам понравившуюся вам вещь, не дожидаясь, пока вы её попросите, потому что если вы почувствуете зависть, это неминуемо навлечёт на владельца вещи беду и т. д. 

Если кто-нибудь из членов племени вдруг заболевал, чаще всего местный шаман называл в качестве причины болезни дело рук какого-нибудь злого колдуна, наведшего на человека порчу. Подозреваемым в колдовстве давался проверочный яд, после чего, если человек умирал (а как вы понимаете, вероятность этого была более чем высока), то считалось, что таким образом колдун был обнаружен и устранён.

Предки занимают особое место в верованиях примитивных племён. У маринд-аним существует понятие "дема": "Предками маринд-аним, как и других людей и остальных живых существ вообще, были, очень много времени тому назад, "дема".

Эти "дема" были существами с человеческим и животным обликом, одарёнными чрезвычайными, сверхъестественными свойствами и способностями. Кроме того, они обладали способностью превращаться и совершать всякого рода странные вещи, невозможные больше для ныне живущих людей. Всё, что существовало тогда, было "дема". Настоящих (т.е. таких, каких мы видим теперь) людей, растений, животных в это время (доисторическое, мифическое время) ещё не существовало, в этот период все существа и предметы природы, напротив, обладали ещё необычайными способностями; они потеряли их в течение поколений, чтобы сделаться заурядными людьми, животными, растениями. Всё, что существует ныне, берёт своё начало от "дема". Отчасти сами "дема" превратились в животных, растения и другие предметы; другая часть всего ныне существующего была порождена или произведена "дема" другим путём. Всё это ныне уже не совершается. Поэтому... существа и предметы природы являются родственниками различных кланов, т. к. и те и другие восходят к общим для них предкам - к "дема". (В этом заключается тотемизм маринд-аним или, по крайней мере, один из его аспектов)".

Чтобы заручиться поддержкой предков в каком-нибудь ответственном мероприятии, например, охота или рыбалка, люди проговаривали миф, в котором описывается удача в охоте героя-первопредка, при этом могли совершаться ритуальные танцы с переодеванием в этого мифического героя (для этого они накидывали на себя звериные шкуры и маски - часто с открывающимися створками, демонстрирующими двойную - звериную и человеческую, природу первопредка). Считалось, что таким образом, воскрешалась имевшая место в мифическом времени ситуация, что должно было способствовать подобному же развитию событий в настоящий момент. Тот, кто переодевался в героя мифа становился тем самым героем мифа на какое-то время, он был убеждён в том, что он и есть герой, которого он играет. Это и есть партиципация, сопричастие мифическим предкам.

Когда сажались семена ямса, в землю закапывались камни, имеющие форму, похожую на форму созревших клубней ямса. Семенам читалось что-то вроде "инструкции", что им нужно делать - расти в большом количестве и размере, такими, как закопанные рядом камни, зачитывался миф про возникновение клубней ямса из "дема"-ямса. Было ещё заклинание:

"Вепрь перевертывает землю,

Ямсы перевертыывают землю",

т. е. клубни ямса должны сделаться такими большими, что они разрыхлят почву над собой, как это делает вепрь."

Здесь наблюдается так называемая симпатическая магия - та же, что применялась в известных карго-культах, т. е. магия, основанная на подражании.

Вот ещё одно заклинание, которое произносилось знахарем над больным:

"Попугай улетел,

Кукушка улетела,

Перепёлка улетела,

Болезнь улетела".

Тут же вспомнилось "икота-икота перейди на Федота..."

Можно вспомнить множество других ситуаций, в которых мы поступали так же иррационально, ведомые страхом неизвестного, как и первобытные люди. 

С одной стороны, увлекшись психоанализом, в какой-то момент я поняла, что мне его недостаточно. Можно найти скрытые причины своих действий и психологических установок в своём собственном опыте - возможно, родом из раннего детства, а можно пойти ещё дальше: психология предков, первобытные страхи и верования! Это всё мне очень интересно. С другой стороны, довольно страшно осознавать, что в последнее время складывается такое впечатление, что наше общество возвращается в состояние перманентного первобытного страха и удаляется в, казалось бы, давно забытую область сверхъестественного.
P.S.: Пошло почти полгода - и я наконец-то узнала, что означают эти загадочные рисунки в пещере Кимберли в Австралии. Лень было перепечатывать, так что если кого интересует - фоточки из самой книжки

Немного о восприятии

У Гуссерля есть очень красивая метафора ощущений, которые вызывают у нас объекты, он сравнивает эти ощущения с тенями, которые отбрасывает предмет: "вещь отбрасывает тень (Abschattung), причём различные тени, в соответствии с ракурсом её освещения. Эти тени представляют вещь как данную в разнообразных перспективах, с различных точек зрения. Сами эти тени не несут в себе ничего вещественного, но по тени можно воссоздать предмет. Однако под ощущениями Гуссерль <...> понимал не нечто безжизненное и зависимое, но, напротив, как жизненное, приписываемое им роль, аналогичную роли тени в живописи. В контексте проблемы данности предметов это означает: акты сознания схватывают, формируют вариативные репрезентации-тени и дают вещь не в безжизненной абстракции, но в вариабельности оттенков, т. е. в живой самости (leibhaftig)".

Можно было бы подумать, что вещи понятны. Непонятным, неуловимым кажется, в противоположность вещам, пространство:
"Вещь, даже вещь в себе - это существо говорящее и эгоистическое (ego sum): она говорит в основном о себе: какая она драгоценная, хрупкая, округлая, грубая, полезная, долговечная. Пространство молчит, и даже молчит не о себе. Пространство открывает Другое, другие тела, вещи, а через них и собственное тело, через которое открываются, в свою очередь, теперь уже многие пространства вместе с приличествующими им вещами. 

Вещь можно увидеть, потрогать, попробовать на вкус, превратить в знак, в метку; пространство видеть нельзя: смотреть в пространство - ничего не видеть. Пространство, простор, прострация  - свобода или потеря ориентации, ничто?
Вещи пространственны, пространства невещественны. Вещь сама собой понятна, даже вещь в себе самой; пространство как будто вне познания. Вещь - бытие тварное, даже природная вещь воспринимается именно так, ибо определена; пространство, если и сотворено, то заранее, a priori, до первого дня, как хаос и ночь." (это уже цитата самого В. Молчанова, автора книги, собственно - "Феномен пространства и происхождение времени", которую я недавно-таки осилила)

Но и вещи тоже неуловимы, они прячутся друг за другом, за нами, не показываются до конца:

"Видеть - значит вступить в мир сущих, которые себя показывают, и они были бы не в состоянии себя показывать, если бы не были в состоянии скрываться друг за другом или же за мной. Иными словами, смотреть на объект - значит освоиться в нём и из него постигать все вещи с тех сторон, которые к нему обращены". Помимо этого, любой объект отражает все другие: "Любое видение мной какого-нибудь объекта мгновенно воспроизводится среди всех схваченных в качестве сосуществующих объектов мира, так как каждый из них есть все то, что другие "видят" в нём. <...> Мой человеческий взгляд, т. е. взгляд "не отовсюду", видит вещь с какой-либо одной стороны. С предшествующими видениями и видением других людей он может быть согласован только благодаря времени и языку. Вообразив, по образу и подобию моего взгляда, взгляды, которые ощупывают дом со всех сторон и определяют дом как таковой, я получаю лишь неопределённую серию накладывающихся друг на друга видов объекта, но не сам объект в его полноте." (Мерло-Понти)

После этого мне наконец-то стало чуть более ясно, что имели в виду Фрейд и Лакан, говоря в контексте расщепления "я", о том, что есть некая структура "я", Real-ich, которая навсегда останется непознаваемой для самого субъекта, но доступна Другому. Почему, другие люди ведь тоже не видят нас настоящих, им доступно только та наша сторона, которая им видна с их места, выражаясь метафорически - так же как и с объектами? Но именно некий всеобщий, абстрактный Другой может охватить нас полностью, увидеть наш Real-ich. 

Кроме того, мне очень понравился сам образ - что с тенями, что с отражениями - вообще. Это ведь применимо не только к неодушевлённым объектам, но и к людям. Мы раскрываемся для другого человека с какой-то одной стороны (возможно, с нескольких, но точно не со всех сразу), и в то же время мы таким образом раскрываемся для себя, заполняя тот самый зияющий nihil! Что вообще есть познание, как не различение? Анализ и синтез. Так я представляю себе себя, а так я наверное выгляжу в его/её глазах, а о чём-то я бы не узнала никогда, если бы не встретилась с определёнными людьми в определённых местах при определённых обстоятельствах. Да что там, я бы ничего о себе не узнала, не встреть я людей вообще, начнём с этого - этакий Каспар Хаузер. Оппозиции "я - другой", "верх - низ", "лево - право"  - первоэлементы познания, все классификации - различения различений. Господи, я сейчас заплачу, как же прекрасно о-со-знание! :')

Ni l'un ni l'autre

Многие предъявляют претензии к психоанализу: мол, это всё отвлечённые от жизни рассуждения, теории, которые никак нельзя доказать на практике. Не буду спорить - каждому своё, но могу сказать с полной уверенностью, что с того момента, как я предприняла первую попытку подступиться к лакановской философии и по мере того, как я разбиралась в себе, я всё больше поражалась тому, насколько точно то, что в своей теории излагает Лакан, совпадает с психическими процессами, которые я за собой наблюдала. Теряюсь в догадках: либо же он был гением теории, способным строить правильные гипотезы и находить причинно-следственные связи симптомов и психических расстройств, не будучи вовлечённым в травматическую ситуацию (в конце концов врачи лечат больных и находят лекарства от болезней, что вовсе не предполагает, что они непременно сами должны переболеть болезнью, чтобы быть способными её вылечить - совсем даже наоборот), либо же он обладал удивительной наблюдательностью и очень тонко чувствовал людей, ну а может быть, Лакан пришёл к своим выводам, пережив это всё на своём опыте - в таком случае, это был претерпевший немалые душевные страдания человек, и его теория - сугубо субъективная, но каким-то удивительным образом наши с ним странности и душевные терзания совпали, и мне очень близко то, о чём он пишет. Не могу знать. Однако чем больше я думаю о концепции фантазма, тем больше новых граней я в ней открываю, постепенно моему пониманию открываются ранее недоступные участки, в тот момент, когда я этого менее всего ожидаю.

Фантазм по Лакану можно топологически представить в виде ромбика, сложенного из двух знаков - ∧(конъюнкция - логическое "и") и ∨ (дизъюнкция - логическое "или"). Перед этим ромбиком стоит субъект, за ним - объект а. То есть, как-то так:
    ∧

S  ∨ a

Казалось бы, всё просто: субъект желает объект а, но в логике фантазма всё происходит иначе. Во-первых, желание никогда не направлено непосредственно на объект, оно направлено на тот идеальный образ, который возникает у нас в голове при виде или воспоминании об объекте - некий образ, по которому мы испытываем необъяснимую тоску и томление. Во-вторых, фантазм всегда предполагает, что желание не может быть осуществлено, в первую очередь, по вышеуказанной причине. Наш образ никогда не сможет претвориться в жизнь, он навсегда останется недостижимым и манящим. "Желание никогда по сути не направлено на достижение своего объекта, это такое дело суть которого в самом деле, движении, но никак не в достижении; желание направлено лишь на то, чтобы воспроизводить себя как желание (именно потому излишнее приближение к объекту заканчивается смертью желания, либо страхом, бегством прочь). Таким образом, желание оказывается максимально диалектичным, оно в любой момент может развернуться на 180 градусов, соскочить на иной объект." Фантазм - такая психологическая конструкция, которая стремится поддерживать собственный гомеостаз. Субъекту приходится балансировать между желанием (воображаемым) и объектом (реальным). Здесь работает так называемая логика "кошелёк или жизнь" (∨ - логическое исключающее или). Без одного нет другого. Изначально понятно, что без жизни нет и кошелька, поэтому выбора по сути нет. То же самое и здесь: без желания не нужен объект, но и без объекта, как и без кошелька, плохо. С одной стороны, можно попытаться отказаться от объекта желания, но в этот момент срабатывает механизм сепарации - ∧, логическое и. Объект становится неотделим от субъекта. Отделение от объекта принесёт неимоверную душевную боль - как если бы от человека отняли часть его собственного тела. Если же субъект слишком близко приближается к объекту желания, если он пытается это желание осуществить, он сталкивается с тем, что в лакановской философии называется "смертельной опасностью". Для меня долгое время было загадкой, что за смертельная опасность имеется в виду, и лишь недавно меня совершенно внезапно осенило, что всё предельно просто: смертельная опасность заключается в утрате желания, в смерти фантазма! Как уже было сказано, осуществить желание невозможно: во-первых, потому что то, что мы желаем - не объект а, а идеальный образ объекта а в нашей голове - недостижимо, а во-вторых, потому что столкновение желания с реальностью будет для желания фатальным. Осознав свою неосуществимость, желание умрёт, и фантазм будет разрушен. Но фантазм не хочет быть разрушенным, человек хочет получить свою долю удовольствия, ничем не рискуя, и наша психика нашла выход из этого сложного положения. "Или" превращается в "и" - ромбик замыкается - у субъекта будет и желание (воображаемое), и объект (реаьное), если только притвориться, что объект на самом деле не нужен, если попытаться отрицать желание, а тем временем втихаря приблизиться к объекту желания, пока оно дремлет. Гениально? Но всегда есть но. Нельзя иметь и то, и другое, нельзя и желать, и обладать. "И...и" - в данном случае - то же, что и "ни...ни" (∧ = ∨). Ты не можешь удовлетворить желание, ты не можешь отказаться от объекта. От безысходности развивается невроз, невроз не лечится - почему? Субъект заперт в этом ромбике, выход из которого предполагает некоторое количество больки, которую субъект не готов вынести, предпочитая получать хоть какое-то извращённое наслаждение в своей гомеостатической системе фантазма. Как невротик, могу отметить ещё одно собственное наблюдение: во время особой нагруженности нервной системы ввиду стресса или прочих внешних обстоятельств, контроль над желанием несколько ослабевает, и становится сложнее его отрицать, в результате чего вся система фантазма подвергается опасности и, как следствие, возникает желание сорваться на объекте желания - это ведь всё из-за него, все эти мучения! (хотя конечно же, объект тут не при чём, и винить субъект может только себя, но должен ли?)

P.S.: возможно, спустя какое-то время я перечитаю этот текст, и почувствую то, что называется cringe ("что за хуйню я несла"), но это будет потом.

Если вдруг кому-то это интересно, привожу ссылку http://www.talkingcure.ru/stati/logika-fantazma на замечательные статьи, благодаря которым мне удалось понять хотя бы то немногое, что я попыталась изложить.